Любовь... или нет?

У людей есть потребность любить.
У людей есть потребность быть любимыми.

Некто говорит "я тебя люблю", имея в виду "я хочу, чтобы ты взамен...".
Некто говорит"ты же меня любишь", имея в виду "тогда сделай..."
Это любовь?

Некто говорит "я тебя не люблю больше за...", имея в виду "это тебе нужна моя любовь, но я накажу тебя, я не буду тебя любить".
Некто говорит "я люблю тебя за...", имея в виду "молодец, вот тебе конфетка, ведь ты ее и хочешь".
Это любовь?

Мы любим -- изменяется гормональный фон, изменяется нервная система. Это нельзя отменить или сделать по своему выбору.
Нам нужна любовь -- психологически и физиологически, это тоже нельзя изменить.

Но разве если любишь, станешь преднамеренно причинять страдания? Разве когда любишь, станешь требовать что-то взамен?
Нет.
Организм не позволит этого.
Мозг не позволит этого.

Это не любовь, когда манипулируют с ее помощью.

Так знают ли люди любовь? Любят ли, или просто имитируют ее?

Любит ли мать ребенка, если он вырастает и проявляет признаки невроза? Или она просто делает вид -- добросовестно, в меру своего понимания того, как это должно выглядеть?

Любят ли двое друг друга, если в итоге все угасает? Или они просто имитируют, желая любви, то, как она должна выглядеть, по их мнению?

И можно ли любить по-настоящему, или это невозможно в современном социуме, быстром и суматошном, не склонном к тому, чтобы разобраться даже в себе и своих мотивах, не то что в другом человеке?

Ответьте сами.

Подарки судьбы

Мы все хотим получать подарки.

Нет, не от других людей, хотя от них -- тоже... порой. Нет, подарки, которые дает судьба.

Но судьба жестока, ее подарки не всегда те, что мы хотим, не всегда такие, как мы хотим, не всегда полностью то, что мы хотим. Или почти всегда не.

И от них нельзя отказаться.

И, когда мы получаем подарок судьбы -- о, это не престарелая обидчивая тетушка, не подруга семьи, которая принесла что-то, лишь бы подарить и отвязаться, чей подарок можно просто закинуть на антресоль и забыть о нем, -- мы стоим на развилке. Два пути лежат перед нами.

Мы можем, подобно каприззному ребенку, отвернуться и закричать от обиды, устроить истерику, отбросить и испортить подаренное. И остаться ни с чем.

Судьба не меняет решений.

Мы можем принять подарок и быть благодарным за него, чем бы он ни был.

Может быть, он будет бесполезен, может быть, даже вреден. Пусть так.

Но судьба не меняет решений.

И ее подарки никогда не бывают однозначны, каждый ведет к следующему, тот -- к следующему...

Валентинов написал: "Слабого судьба тащит на веревке, сильного -- за руку ведет".

Отвернувшись и крича, мы все равно будем тащиться по назначенному пути, но не сможем сделать даже малейший выбор, а по пути наткнемся на все камни, на все препятствия.

Принимая то, что есть, не требуя ничего, но радуясь дарованному, мы можем идти сами, ведомые судьбой, туда, куда она приведет.

И -- кто знает? -- может быть, она приведет нас туда, куда мы хотим прийти.

Интересные истории

Мы любим нтересные истории.
Такие, чтобы захватывали дух. Со злодеями и героями. Сказки и были.
Мы смотрим и читаем, мы представляем в воображении, подставляем себя в качестве главных героев, переживаем.
Но никогда -- никогда мы не становимся в своем воображении, при просмотре, при прочтении -- жертвой.
Но все эти истории построены на жертвах. На том, что чья-то жизнь -- ломается непоправимо.
Мы -- трупоеды, это биологический факт и это не изменить. Но мы едим не только трупы материальные.
Трупы идеальные нам нужны не меньше.
В каждой интересной истории есть те, с чьей улетевшей в отвал жизни все начинается. Иногда кто-то из них становится героем. Иногда герой -- кто-то сторонний.
Именно герой становится осью повествования, некой неизменностью, за которую мы цепляемся, понимая подспудно, что наша жизнь столь же эфемерна, сколь и жизнь жертв в интересных историях. Что она может разорваться, прекратиться, сломаться в любой момент, что ее течение может нарушиться и дни наши вместо ленивого потока запляшут вокруг, корча рожи и бья в поддых. Что никто не может быть уверен не только в дне завтрашнем, но даже и в текущем моменте. И мы кидаемся к интересным историям.
Там всегда есть то неизменное, что придает нам сил и уверенности: все будет хорошо.
Мы не задумываемся о сломанных жизнях, показанных в этих историях -- мы боимся их и стараемся не думать о них, как не думаем и о возможности слома своей.
Мы ищем укрытия.
Внешний опасный и равнодушный мир глядит в наши окна, когда мы закрываем их, поеживаясь от холодного дыхания неизбежности. Он окружает нас, когда мы отгораживаемся от него вещами и людьми. Он проникает в нас, когда мы смотрим новости или ведем разговор с друзьями и коллегами.
И, когда его холод уже добирается до костей, мы кидаемся к последнему спасению: к интересной истории.
Мы стараемся заглушить этот холод иллюзорным жаром героев и их побед над обстоятельствами, злодеями и всем миром. Мы пожираем иедальные, иллюзорные трупы жертв и их жизней -- таких же, как и наши, стремясь насытиться ими, насытить свое сознание, чтобы оно упрочило барьер между собой и внешним миром.
И в конце концов, внешний мир отдаляется, сытое сознание успокоенно засыпает и нам становится хорошо.
Но где-то там, в глубине, мы все равно знаем, что означают те маленькие детали интересной истории, что цеплялись за уголки наших глаз и просачивались странными обертонами в наш слух, что были на каждой странице книги и каждом кадре фильма.
Мы знаем.
Внешний мир ждет.
Он там.
И однажды мы станем жертвами, а история, начавшаяся с нас, будет поглощаться кем-то еще.
Но не факт, что мы останемся в ней.
И этот холод просачивается сквозь теплое одеяло мифа между внешним миром и сознанием, и оно тревожно ворочается и ищет новой истории, чтобы успокоить себя.

Оскорбление и Наказание

Мы -- люди. Животные с развитым мозгом, тянущиеся к себе подобным, животные с внутренним миром, более богатым, чем у других. И этот богатый внутренний мир мы храним, как нечто сверхценное, от всех посягательств -- мнимых или настоящих, -- даже от своих близких, даже от самих себя.
Мы вступаем во взаимодействия, разговариваем, спорим, убеждаем друг друга: наш внутренний мир -- единственная ценная и правильная вещь во Вселенной. Чужой внутренний мир должен быть исправлен, чтобы стать таким же, как наш, хотя бы частично, но это должна быть главная часть.
Сердце мира.
Когда есть что-то в окружающих, что не вписывается в наш внутренний мир, что-то, что мы не можем никак изменить под себя, мы отворачиваемся, уходим, стараемся не встречаться глазами с той бездной ужаса, которая просыпается в нас при виде такого вопиющего несоответствия. Ведь если оно есть, это несоответствие, если мы не можем ничего с этим поделать, оно вне нас, значит, может быть, на самую малую часть, неправы мы? Или, по крайней мере, так решат те, кто не соответствует нам, а их больше, они сильнее, они захотят, обязательно захотят переделать нас в таких же, как сами. Никак иначе. Особенно страшно становится тогда, когда мы чувствуем в себе то, что не соответствует. То, что мы видим в других. И тогда мы кричим.
Мы кричим от праведного гнева, от негодования, от ненависти к тем, кто посмел быть не такими, как мы, кто посмел быть такими, какими мы никак не решимся быть. Мы кричим, что они обижают нас, притесняют нас, оскорбляют нас. Оскорбляют своими действиями, своим образом жизни, самим своим существованием.
И мы требуем, чтобы тот закон, который защищал их от того, чтобы мы их изменили под себя, защитил бы нас от них.
Мы называем это защитой от оскорбления наших чувств.
Эфемерная вещь -- чувства, измерить их сумели только отчасти, только в последнее время, только сканируя мозг. Вряд ли мы согласимся на такое сканирование, когда кричим об оскорблении чувств.
Сканер покажет наш страх.
От страха никто не станет нас защищать.
Нам просто скажут "Не бойтесь".
Потому мы кричим об оскорблении. Оскорблении чувств.
Чувства эфемерны, их не так просто измерить, но они ценны. На подсознательном уровне каждый судья, каждый законодатель, каждый присяжный и полицейский знает: чувства -- это все. Он представляет себе, что его чувства задеты -- так это, или нет, неважно, -- и, страшась этого, он соглашается с тем, что наши чувства нужно защитить. Защитить законом, назвать оскорбление чувств -- уголовным преступлением. Не дать никому сказать, сделать что-то, что расходится с нашим уютным внутренним миром. Даже не дать показаться нам на глаза со своим уродливым, неправильным, злобным внутренним миром.
Иногда даже заставить поменять их свой внутренний мир, хотя бы для вида.
То, что не для вида, все равно прорвется, и тогда -- они станут преступниками.
По Закону.
Не потому, что мы боимся их, не-таких, нет.
Потому что таков Закон.
За ним удобно прятаться, там спокойно, уютно и тепло, там не достанут эти мерзкие не-такие.
Пока однажды не придет кто-то, кто будет бояться нас.
И он будет кричать.

У мертвецов цепкие пальцы

Прошлое всегда с нами.
Оно прошло, оно ушло, умерло, оно не вернется, а все же оно с нами. Мы цепляемся за него всеми силами, своей памятью, делаем фотографии, сохраняем памятные вещи, вспоминаем имена и события. Прошлое и само цепляется за нас, не отпускает, возвращается взглядом в метро, словом на улице, песней из динамиков.
Настоящее -- обыденно. В нем мы должны жить, действовать непрерывно, смотреть в будущее, может быть. А прошлое -- оно подернуто дымкой нечеткой памяти (память не бывает четкой -- медицинский факт, однако), оно блестит разными хорошими и плохими событиями, там есть то, чего нет уже сейчас, не будет никогда больше.
Мы вспоминаем и, иногда, часто, всегда, начинаем тосковать по ушедшему. Тоска может быть сильной, может быть просто легонькой грустью. Чем бы она ни была, какой бы ни казалась, она есть. Потому что там, в прошлом, друзья и знакомые, с которыми расстались навсегда, а таких больше не нашли. Там события, на каждом шагу, плотность временного потока огромная. Там зеленая трава, синее небо, высокие деревья, там приключения и яркие дни.
Все не так.
В прошлом не это. В прошлом -- мы. Сами.
Те, что сейчас -- оглянитесь на себя, -- это вы -- мы, -- другие. Мы больше не двигаемся, стараемся укорениться и одеревенеть, ведь двигаться -- так трудно, а силы отняты работой, домом, снова работой, общением с опостылевшими знакомыми -- новыми, а когда и некоторыми старыми. Мы не хотим больше делать того, что тогда сделали бы не задумываясь. Мы слишком много думаем, но даже не о себе, не то что о других. Мы думаем о том, что можно, о том, что нельзя, о том, что будет, если. Мы боимся -- часто боимся и много. Боимся общественного мнения, которое раньше вызвало бы разве только усмешку, боимся потери работы -- а как же, есть объективные причины бояться!
Страх убивает разум. Так Говорил Фрэнк Херберт.
Мы оправдываем свой страх тем, что мы не молодеем, не замечая того, что старость от этого только ближе.
А затем приходит смерть.
Нет, какое-то время мы еще ходим, движемся, работаем. Но мы уже боимся хоть что-то изменить в своей жизни, в своем мировоззрении, даже в своих знаниях о мире. Мы костенеем и деревенеем.
Не бойтесь.
Никогда.
Меняйтесь и меняйте свой мир. Вдохновляйтесь прошлым, пусть оно сделает вас сильнее. Смотрите в будущее -- без страха, без ожиданий, просто -- смотрите. И идите по настоящему, как по дороге.
Это и есть дорога.

Чем дальше в будущее, тем инстинкты злее

Была мечта у фантастов: вот наступит Двадцать Первый Век, тут-то люди и станут умными, добрыми да красивыми, сильномогучими и коллективно-сознательными, будут летать повыше звезд и плавать поглубже камней, будут строить если не социализм, то хотя бы капитализм или монархию с человеческим лицом, а рыло звериное куда подальше отбросят да еще припрут чем, чтоб не лезлол в калашный ряд.
Не вышло.
Национализм расцвел на заре новой эпохи, эпохи всепланетной связи, плазмы в быту и полетов в космос, буйным расцвел цветом. Откуда взялось только.
За двадцатый век население планеты увеличилось с полутора до семи миллиардов человек (все приблизительно, конечно, но в грубом приближении-то...). Ресурсы добываются, перерабатываются и потребляются без остановки, а восполнять их нечем. Да и темпы добычи и переработки не могут сравниться с темпами потребления: шутка ли, население растет так быстро, потребляют все, а производят хорошо, если один-два процента. Да и природа как-то в положение не входит особо, то ураган, то наводнение, то еще какое извержение вулкана. В общем, огромная часть населения голодает, а тем, кто не голодает все равно побольше хочется. Чтобы не голодать.
Расширить зону добычи ресурсов пока невозможно, это уже дальше Земли надо идти, на другие планеты, к другим звездам. С этим пока сложновато.
Остается два варианта решения проблемы. Первый -- разумный и достойный Человека, -- ограничить потребление пока нет источников ресурсов больших, чем планета Земля. Для этого придется от капитализма чистого отказаться конечно, он ведь на потреблении как раз и существует. Искать придется какие-то новые, гибридные способы хозяйствования, эффективные в условиях недостатка ресурсов. Трудно это. Да и от сверхприбылей, хоть и дутых, а вкусных отказаться надо тогда. Не хочется никому. И возникает второй вариант, инстинктивный, древний. Надо, говорит людям инстинкт, ограничить количество потребляющих. Вот здесь заборчик поставим, скажем "наше оно"! И сами только есть здесь и будем. А когда закончится -- ничего, у соседей отберем.
Так национализм проявляется.
Тут, говорят националисты, наше, национальное, мы ото всех отделимся, свои интересы блюсти будем. Вы же, окружающие, со своими интересами к нам не лезьте, нам они не интересны.
А потом и до следующего додумываются шага, неизбежного при развитии этой мысли.
До нацизма.
Вот он и поднимает во всех странах головы, словно гидра, коей те головы отрубив, прижечь шеи позабыли.
И ведь не сделать ничего с этим, ведь демократия же, все имеют право на точку зрения, националисты же -- едва не более всех.
Нет, демократия -- доброе дело, против слова не скажу, но... не доросли люди еще, похоже, до полной демократии, не способны они забыть о разделении на нации и культуры, неспособны действовать сообща, а без того и демократия в фарс превращается.
Но и диктатура с "управляемой демократией" тоже не выход. Люди уже не стадо необразованное, да и новости теперь не в руках властей, так что народ быстро все просекает, что и где творится.
Вот такое перепутье перед человечеством. Если позволить националистам быть -- разорвут мир на клочки мелкие да войну начнут, за ресурсы, глобальную, все против всех пойдут. Кто-то может и выживет, да только как пират один говорил "живые позавидуют мертвым". Если не позволить им быть -- тогда с демократией прощаться придется, хотя бы отчасти, с толерантностью и мультикультурализмом -- тоже, они ведь оттого и появились, что за всеми право на разность признается, а национализм это оно и есть, где уж больше разности найти, как не в огромном количестве наций, воедино в каждом государстве уже давно слитых.
Что же победит, разум или инстинкт?
Вам решать, человечеству.
Уж не разочаруйте.

Свобода человека заканчивается в дюйме от носа соседа

Нас, людей, стало настолько много, что нельзя даже повернуться так, чтобы не задеть локтем соседа. Все, что мы делаем, говорим, даже думаем, задевает окружающих и вызывает их неприязнь. Однако и в обратную сторону это тоже работает: нас раздражают окружающие просто потому, что они есть и таковы, каковы есть.

Однако каждый из нас стремится к свободе. Свободе действия, мысли, совести, слова, передвижения... Много их. Кто-то свою свободу ставит превыше прочих свобод: плевать на чьи-то проблемы от того, что Я сделаю, как мне удобнее или просто нравится. Кто-то подчиняет свою свободу другим, повторяя мантру про осознанную необходимость. Кто-то, с этой же мантрой наперевес, пропагандирует отказ от свободы для всех и желательно принудительно, а то ведь сами не откажутся.

Удивительно ли, что именно сейчас, в эпоху цивилизованности, транспланетарной связи и могучей медицины мы начинаем грызться с удесятеренной силой?
Нам некуда деваться от других людей с нашей свободой. Нас раздражает свобода чужая, ограничивающая нас. Наша маленькая планетка не может уже вместить такое количество людей, но и уйти с нее некуда.
И скрыться -- тоже некуда.
Мы встречаем людей на работе, по дороге туда и по дороге домой, в магазине и на улицах. Мы смотрим телевизор и пялимся в экран компьютера, встречая чужие мысли и слова, видя отчеты о чужих действиях и видеозаписи их. Мы добавляем ко всему этому еще и частицу себя.
И когда нам становится невыносимо в окружении людей, когда ругать тех, кто нам не нравится, в голос или (тем более) проявлять по отношению к ним агрессию становится невозможно, запрещено или просто слишком надоедает, мы опять уходим в свои внутренние миры или в то, что кажется нам таковыми мирами.
Мы идем играть в игры, где можем своим ником выразить отношение к миру вокруг нас. Мы идем в социальные сети, в которых участвуем только в тех сообществах, в которых нам комфортно, а то и создаем сами такие сообщества. Самые счастливые просто занимаются каким-либо любимым делом.
Счастливые -- у них есть это любимое дело.
Не у всех оно есть.
Остальные вынуждены уходить в виртуальную реальность или в кружки и клубы по интересам, которые не менее виртуальны. Иногда в уличные банды. Они реальны, но только до определенного предела, только для тех, кто с ними сталкивается напрямую.
Психологи бьют тревогу: уход в виртуальную реальность кажется им схожим с наркотической зависимостью.
В чем-то они правы. Туда, в наркотическое опьянение тоже уходят от мира.
Вот только есть ли альтернатива такому уходу?
Кроме войны, разумеется.